Леонид БРОНЕВОЙ: «Это удивительно: в Киеве родиться — и через 80 с лишним лет с инфарктом сюда же попасть. Ни в Бога, ни в черта не верю, но какая-то мистика, наверное, в этом есть»

С Леонидом Сергеевичем Броневым мы познакомились в злополучном для него сентябре 2012-го — буквально за пару дней до того, как он угодил в Киевский институт сердца с обширным инфарктом. Напряженных гастролей не выдержал (шутка ли — три спектакля подряд отыграть, когда тебе уже за 80!), а еще переволновался, побывав на могиле похороненной на Байковом мамы... «Ну это ж надо — исторического значения кладбище до такого плачевного состояния довести! — сокрушался мой собеседник. — Куда городские власти смотрят? В центре еще куда ни шло, но на старых окраинах... Неужели память для нынешнего поколения ничего не значит?».

«Железного», несгибаемого Броневого взволновали, растрогали, до слез довели воспоминания о детстве и юности, о ссылке, куда вместе с матерью из благополучной, безбедной жизни в восемь с половиной лет он отправился, о войне и эвакуации, о голодных не просто годах, а десятилетиях, когда сидеть буквально на хлебе и воде приходилось и за любую работу браться, о потере первой супруги, которая от рака легких молодой умерла, и о том, как одному дочь Валентину пришлось поднимать. «Пока она институт не окончила и взрослой, самостоятельной не стала, о том, чтобы свою личную жизнь как-то устроить, я даже не помышлял», — признавался мне Леонид Сергеевич.

Что такое семейный очаг и верная, беззаветная любовь, он лишь во второй половине жизни узнал, женившись на своей поклоннице Виктории — милой женщине с потрясающими лучистыми глазами, которая рядом с Броневым по сей день: в болезни и в здравии, в горе и в радости, как настоящей второй половине и подобает. Узнав, что Леонида Сергеевича госпитализировали, Виктория Валентиновна примчалась незамедлительно из Москвы в Киев и целых три месяца неотлучно находилась с мужем. Заботилась, поддерживала, согревала, а потом, год спустя, Броневые уже вместе в Киев приехали, и снова в Институт сердца: Леониду Сергеевичу операция на предсердных сосудах потребовалась, и делать ее только спасшему ему жизнь знаменитому украинскому кардиохирургу Борису Тодурову он доверил.

Это, второе по счету интервью, мы записывали в Институте сердца, накануне отъезда Леонида Сергеевича домой, в конце 2013 года. Броневому как раз 85 исполнилось, а в центре его родного, давно утерянного и только-только обретенного вновь Киева уже Майдан стоял, и я не ошибусь, если скажу, что вся Украина предчувствовала: отношения с не поддержавшей и не одобрившей нашу революцию Россией существенно испортятся, если не порвутся навсегда — болезненно и окончательно.

Впрочем, человеку надеяться на лучшее свойственно, и наш с Леонидом Сергеевичем разговор я на мажорной ноте закончил — обещанием обязательно к нему в «Ленком» на спектакль приехать, громче всех аплодировать, «браво!» кричать и самый большой букет подарить. За время пребывания этого сложного, резкого, угрюмого и прямолинейного человека в украинской столице, в ходе нашего даже не рабочего — чисто человеческого откровенного общения я успел его полюбить: такого, какой он есть. Не за игру в театре, не за роли Мюллера или Велюрова в кино, а просто так, за все сразу, и разлюбить не пытаюсь — даже сейчас, когда наши страны (правильнее даже «наши миры») двухлетняя война между Россией и Украиной, увы, раз­делила.

Не так давно Бро­не­вой стал очередной жертвой российской пропаганды: журналисты одного из московских изданий спросили у актера, как он к появлению его фамилии в так называемых украинских «черных списках» относится (которых, по-моему, кроме пропутинских СМИ, так в глаза никто и не видел), и Леонид Сер­ге­евич ответил: мол, ну если Киев видеть меня больше не хочет, так я и навязываться не стану. «Мюллер продался!», «Броневой отрек­ся от Украины!», «Спасли, а он вот как отплатил» — запричитали завсегдатаи социальных сетей, которым, по какому поводу эмоции выплескивать, в сущности, все равно: сам процесс важен, а «зрада» там или «перемога» — не суть.

---

---

«Дорогой Леонид Сергеевич! — хочется Броневому сказать. — Я не слышал, что, как и при каких обстоятельствах вы заведомым провокаторам об Украине и Киеве говорили, и понятия не имею, кто (и, главное, зачем?) «черные», «белые» и другие бесполезные глупые списки составлял и кто вас — киевлянина, народного артиста Украины, легенду советского кинематографа, любимца публики и большого артиста — к компании Охлобыстина, Пореченкова и Вики Цыгановой причислил, но я часто вспоминаю, что в предисловии к моей книге «Души отдушина» (кстати, именно этими двумя словами я все наши с вами беседы охарактеризовал бы) вы написали: «Все, что в Советском Союзе происходило, даже в самых страшных сказках не описано — это жуткий, абсурдный, затянувшийся на 70 лет фильм ужасов: настолько тяжелый, что мы до сих пор от просмотра его не отошли и ни к какой другой картинке привыкнуть не можем. Вы только внимание обратите: сколько о зверствах в сталинских лагерях известно, о баржах, которые вместе с инакомыслящими затапливали, о расстрелах прямо на рабочих местах, о миллионах сирот — детей врагов народа, а поди ж ты, находятся те, кто Волгоград вновь ­хотят Сталинградом назвать или на митинги компартии выходят, которую Ельцин лишь потому, что водка помешала, не запретил, и кричат: «Ста-лин! Ста-лин!». Дураки, вы хоть знаете, что кричите? Я страшную вещь скажу: даже Гитлер и то лучше Сталина! Да-да, и хотя Гитлера я ненавижу, на полграмма больше уважаю, потому что он хотя бы своих, немцев, почти не трогал, а этот всех подряд косил — и осетин, и грузин, и русских, и украинцев... Как чувствовал, что спустя десятилетия отыщется такой, как Зюганов, способный многомиллионному народу доказывать, что Сталин дороже и ценнее Пушкина, потому что сделал больше...

Я ведь почему у Дмитрия Гордона снялся? Понятно, что не ради лишней возможности по телевизору быть показанным: меня и так в «Семнадцати мгновениях» — и цветных, и настоящих — столько крутят, что зрители скоро в экран плеваться начнут. Я хотел быть услышанным! О том, как система, которую мы до сих пор воспеваем и вос­хваляем, травила людей (в лучшем случае — убивала, в худшем — убивать других заставляла), не просто напоминать нужно — необходимо! Чтобы не было к ней возврата, чтобы даже мысли такой ни в одной голове не возникало, что там, в том времени, хорошо было! — ну что хорошего может быть, когда полстраны сидит, а полстраны сажает?

---

---

Те, кто сажал, кстати, еще живы — это те, кто сидел, почти вымерли, а я, чье детство испоганено было, чье место рождения — прекраснейший Киев — отравлено и намертво с воспоминаниями о том связано, как по всему Союзу нашу семью разбросали (отец на Колыме лес валил, мать по городам и весям скиталась, я голоштанником по миру пошел), всегда говорил и говорить буду: не смейте, не смейте тосковать по аду — помнить нужно добро, а не зло!».

Я верю, Леонид Сергеевич, что вы были искренни и что в любой войне не государственное, не политическое побеждает, а человеческое. Думаю, как человек, одну войну видевший, спорить по этому поводу вы не станете...

«Испугался ли я инфаркта? Нет. Боишься лет в 40, 50... Не боишься в молодости, потому что не понимаешь, что может быть, и в старости, потому что все, что может и должно быть, знаешь»

— Леонид Сергеевич, добрый день!

— Здравствуйте, Димочка!

— Вы знаете, сперва я хочу, чтобы с моей души вы грех сняли...

— То есть?

— В сентябре 2012 года мы прекрасное интервью записали...

— ...да...

— ...после которого я, как на крыльях, летал, потому что такого удовольствия от общения с собеседником не получал давно. То общение исповедальным, порой даже душераздирающим было, но буквально два дня прошло, и у вас обширный инфаркт случился...

---

---

— (Вздыхает). Было дело...

— Вы во время нашего разговора так переживали, так воспоминаниям предавались, что у меня ощущение возникло, что это я этот инфаркт спровоцировал...

— Нет-нет, ну что вы? — все вышло так, как должно быть. Надо было меньше курить, и потом, три спектакля подряд играть нельзя, противопоказано... Я Марка Анатольевича просил двумя показами «Вишнево­го са­да» ограничиться — три все-таки тяжело. Он сказал: «Пинчук деньги потеряет». Я возразил: «Ну, потеряет 50 тысяч долларов — это для него, как для меня 50 центов», и что, беднее он станет? Отыграли мы два спектакля, день перерыва — и третий. Все равно очень трудно, и вот после третьего распоряжение получил: «Надо на банкет ехать». Я: «Не могу, я плохо себя чувствую». — «Надо!» — Захаров настаивал. «А без меня у вас банкет не получится?». — «Нет, наш спонсор обидится». Я поехал, зачем-то сидел там, и вскоре инфаркт у меня случился.

— Вы же еще долго терпели, коллег не тревожили, «скорую» не вызывали...

— Ну да, так что если кто-то и виноват, то никак не вы, Димочка, — кто-то другой. Вы вообще из журналистов самый тонкий, самый доброжелательный. Я интервью ненавижу — это же все равно пиар. Согласился ты или тебя заставили — пиар, а я такие вещи терпеть не могу, но уже поздно, к вашим вопросам готов.

— Когда плохо стало, испугаться успели?

— Нет — я нашему администратору часа в два ночи позвонил. «Что-то дышать тяжело — странно». Он «скорую помощь» вызвал, они приехали: «Мы вас забираем, у вас инфаркт». Я: «В больницу не поеду». — «Поедете, и немедленно!», а дальше я сознание потерял, которое обратно через неделю, может, дней через 10 получил. Испугался ли? Нет. Боишься лет в 40, 50... Не боишься в молодости, потому что не понимаешь, что может быть...

— ...море по колено...

— ...и в старости, потому что все, что может и должно быть, знаешь — вот два промежутка, когда страха нет.

— С тех пор практически все время, с небольшими перерывами, в больницах вы провели...

---

---

— Это ужасно...

— Устали от этого?

— Не просто устал — это невыносимо! Здесь, в киевском институте сердца, 100 дней я лежал, сейчас снова почти три месяца... Спасибо, конечно, киевскому Институту сердца, Борису Михайловичу Тодурову — генеральному директору, прекрасному кардиохирургу, потому что дольше трех недель в больницах не лечат. Максимум месяц — и в амбулаторное пошел. Кто меня в Москве три месяца держать будет? — поэтому еду сюда. Вообще, удивительно: здесь родиться — и через 80 с лишним лет с инфарктом сюда же попасть! Вот и не верь в потусторонние силы...

— И именно в Киеве — я добавлю — 85-летие встретить — фантастика, да?

---

---

— Ни в Бога, ни в черта не верю, но какая-то мистика, наверное, в этом есть — случайностей в таком окольцевании быть не может.

— Марк Захаров все это время вам звонил, о вашем здоровье справлялся?

— Звонил, но чаще директор — Марк Борисович Варшавер. Захаров тоже плохо себя чувствует — жена у него в коляске, он сам не очень хорош, хотя ему 80...

«Для кино я не гожусь и никогда не годился. У меня странная физиономия. Негодная»

— Леонид Сергеевич, а, лежа здесь, вы по сцене скучаете?

— Нет, но «Вишневый сад» с удовольствием сыграл бы.

— Только этот спектакль?

— Да — там обувь нормальная, и вообще, роль то, что надо, но есть и сложности: на ступеньку вставать нужно. Захаров обнадежил: «Можете с палочкой играть — я на днях Табакова с палочкой видел». Я возразил: «Руководитель хоть с тремя палочками и даже с костылем ходить может, это значения не имеет, но артист с палочкой — извините!». Гердт хромал — что в этом хорошего? Осип Абдулов без ноги был — замечательный артист, но что, повторяю, хорошего? Приходится же под проблему свою приспосабливаться...

— В кино что-то сыграть — теоретически — вы еще можете?

---

---

— Для кино я не гожусь и никогда не годился.

— Это вы говорите?

— Нет, Владлен Давыдов мне говорил. Ну а как? Он ведь киногерой, красавец, и он сказал: «Твоя физиономия — не советская, и в советском ки­нематографе ты работать не будешь, а если будешь, то очень мало. Вот он, — добавил Давыдов, на Толю Кузнецова указав, — будет!», и дейст­вительно, у того...

— ...лицо очень пра­вильное...

— Да, блондин курносенький, а у меня странная физиономия, негодная.

— Но вы и странных несоветских людей играли...

---

---

— Так мне и давали таких — в основном: или фашистов, или жуликов.

— В палате, не сомневаюсь, вы имели возможность телевизор много смотреть — что-то из увиденного вас поразило, восхитило?

— Меня, скорее, тот низкий уровень пора­жает, до которого телевидение дошло: эти шутки восьмого сорта, этот как будто бы юмор, хоть это не юмор, а непонятно что, эти сюжеты фильмов — такой примитив! Я не могу это смотреть, не могу! В Москве хоть концерт трех теноров иногда показывают, или Горовица, или Иегуди Менухина, которого никогда в жизни не видел, а теперь слушаю и смотрю — это наслаждение!

— Среди увиденных вами сейчас картин такие, где актерская игра потрясла, есть?

— Потрясла — нет, но понравилась — да: фильм о хоккеисте Харламове «Легенда №17», к примеру. Козловский — хороший актер, и Меньшиков Тарасова хорошо играет. Хотя я не ожидал: он вроде на Тарасова не очень похож, а сыграл неплохо. То, что надо, фильм — в таком бешеном ритме снят. Мне понравился...

— Вы мне как-то сказали, что в больнице еще раз с удовольствием «Безымянную звезду» посмотрели.

— Козаков, я считаю, должен был бы «Оскар» за нее получить, обязательно! Если бы эти академики чуть поумнее были или к какой-то мафии не принадлежали бы, о которой, кстати, Брандо в свое время кричал. Ну как? — этот фильм без сучка без задоринки, открыв рот, смотришь, а Вертинская и Костолевский как хороши! Даже Лямпе, средний актер, даже этот Светин, начальника вокзала играющий (кстати, от этой роли я отказался). Прекрасный фильм Миши Козакова!

— А это в первую очередь его заслуга?

— Да, безусловно. Во-первых, он автора, Михаила Себастьяна, нашел, могилу его в Румынии отыскал — тот же репрессирован был, диссидентом считался... Замечательная вещь!

— Леонид Сер­геевич, но «Покровские ворота» Козакова тоже шедевр...

— Да, но это чуть похуже, чем «Безымянная звезда».

— Похуже?

— Как вам сказать... Ну, о другом это — коммуналки... «Безымянная звезда» тоньше, там почти из «Римских каникул» сюжет, почти Грегори Пек, который никогда с Одри Хепберн не может встретиться, — разные берега. И здесь то же самое...

«Этуш за полу пиджака меня взял и сказал: «Хороший костюм». Я ответил: «У вас не хуже». Он: «Нет, похуже». Я: «Так вы и артист похуже»

— Актеры нынче, на ваш взгляд, получше стали, чем ваше поколение, или похуже?

— Похуже. Ну где вы сейчас Грибова возьмете, Массальского, Блинникова, Добронравова, Ливанова, Качалова? Смотрите, как Алла Тарасова играет, — несмотря на то что полная, какая она...

— ...Анна Каренина...

— ...да! Как она говорит, как в этой роли живет!

— Знаю, что однажды вы на награждение в Кремль пришли и там у вас с Владимиром Этушем какое-то выяснение отношений было...

— Да нет, это шутка! Я, Этуш и Гергиев рядом сидели...

— ...с женами?

— Нет, жен в задний ряд отправить велели: «Идите отсюда!». Я возмутился: «Что это за протокол — жены в заднем ряду?! Они что, скотина, что ли?». Это я начальнику протокольного отдела сказал...

— Ну, вы можете...

— Нас просто предупредили, что те, кто награды получать будут, в первый ряд могут сесть. Я туда пошел — занято, Иванов сидит, только не Сергей, а по наркотикам который...

— ...Виктор...

---

---

— ...дальше еще кто-то, и я вспылил: «А где же нам умоститься? Зачем было врать, что мы можем в первом ряду сесть?». Злой был... Посередине церемонии, когда уже Путин награды вручал, одна артистка эстрадная входит, к первому ряду идет, садится... Что это за протокол, еще раз спрашиваю? Этуш имел неосторожность за полу пиджака меня взять и сказать: «Хороший костюм» (у меня Brioni). Я ответил: «У вас не хуже». Он: «Нет, похуже». Я: «Так вы и артист похуже» (смеется). Ну, шутка была — не самая остроумная, но Гергиев чуть со смеху не умер.

— В ваше время жили артисты ужасно — голодали, нищенствовали...

— ...да, да...

— ...а сейчас получше живут?

— Нет, в провинции то же самое. Везде — в Рязани, Смоленске, Воронеже, Оренбурге, Магнитогорске, Перми, Сыктывкаре... Я это все прошел — только местные актеры, которые какую-то сотку имеют, картошку, помидоры выращивают, как-то существовать могут. Приезжие голодные сидят — я вас уверяю: на весь город один драмкружок — за него дерутся. Кино нет, телевидения тоже, радио, может, какое-то...

— Беда...

— Она самая — эта беда была, есть сейчас и, увы, еще будет.

«Гриценко в жизни совершеннейший дурак был, а какой актер! Гениальный!»

— Не комплимента ради, а просто кон­статируя факт: вы чрезвычайно умны, а артисту вообще умным быть нужно?

— Нет.

— Вам это разве вредит?

— Ну вот смотрите: Гриценко Николай Олимпиевич в жизни совершеннейший дурак был...

— ...а какой актер!

— Гениальный! Откуда он это брал? Как Каренина он играет — посмотрите внимательно. Я ни на кого другого там смотреть не могу...

— ...а эпизод в «Семнадцати мгновениях весны»!..

— Прекрасный! А «На золотом дне» вы, наверное, не видели...

— Нет...

— Очень жаль! Как он этого пьяного купца играет, — с одного края сцены разбегается, на бешеной скорости летит — и головой под диван влетает! Узнать его невозможно: такой грим, борода... Изумительный артист! Кончил очень трагично...

— Как?

— Плохо. В психиатрической больнице. Сумасшедшие за что-то его избили...

— Всю жизнь вы искали, как бы сюжет и режиссуру улучшить, как спектакль или фильм сделать умнее, а что за фразу однажды Григорий Горин вам подсказал?

---

---

— (Улыбается). Я эпизодик в картине «Шизофрения» себе сочинил — портного, который костюмы для Лаврентия Палыча Берии шил. В конце своего монолога он говорит: мол, когда Берию арестовали, его, портного, тоже в разных кабинетах допрашивали и все время один и тот же вопрос задавали: «Почему вы такие хорошие костюмы ему шили?». Ну и мой герой отвечал: «Потому что плохие я шить не умею». Для героя Збруева фразу я написал: «От скромности вы не умрете», и не знал, что моему портному на это ответить. Ночью Горину позвонил: «Гриша, я сценку придумал, послушай». Прочитал — он говорит: «Слушай, ты можешь! Сам написал?». Я: «Да, но не в этом дело. Что мне на: «От скромности вы не умрете?» ответить, и он: «Ответь просто: «С вашего позволения, я хотел бы умереть от старости». Я восхитился: «Гриша, спасибо тебе большое!» — и эту фразу потом произнес.

— Блестящий Горин был, правда?

— Ну! (Пауза). Кстати, в нашем предыдущем интервью я не рассказал... После ссылки мы же все-таки в Киев приехали. 22 июня 1941 года рано утром война началась, а 5 июня в нашей квартире нас поселили, но она уже не наша была — там сотрудник ­ОГПУ жил, многодетный. Нам кладовку дали — спать там только один человек мог, поэтому мама мне путевку в пионерский лагерь в Ирпень достала, вот первая встреча с войной, любопытная.

В корпусе нас человек 10 было, и все мы часа в три ночи проснулись, потому что дождь шел — он в стекла и по крыше стучал. Очень темно было, хотя в июне в три уже светло должно быть, и гул стоял, будто земля или весь корпус дрожит. Один мальчик сказал: «Гром, наверное», а второй: «Нет, гром так не гремит — он же с перерывами...». Мы на улицу вышли, головы подняли и поняли, почему темно и почему гул: сотни самолетов летели, все небо закрыли. Если не над собой, а чуть подальше смотреть, лицо летчика было видно!

Это бомбардировщики были — «юнкерсы» и «хенкели», они на Киев летели. Один мальчишка предположил: «Так это, наверное, «Красный Крест». Другой в ответ: «Дурак, посмотри, какой это «Красный Крест»?», а они низко-низко летят, нахально, на самолетах белые кресты огромные, а вдали где-то взрывы послышались — уже Киев бомбили. Когда последний ряд пролетел, светло стало, гул утих, но мы поняли, что происходит, — вот такая встреча с этой дурацкой войной была.

— Войну часто вы вспоминаете?

— Нет, стараюсь не вспоминать. Зачем?

(Окончание в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter